Канны, день восьмой: война в Чечне, война на Майдане

Мишель Хазанавичус – режиссер оскароносной трогательной мелодрамы Артист, снятой с уважением и пиететом к эре немого кинематографа. Его супруга, Беренис Бежо, известная французская актриса, играла одну из главных ролей в том же Артисте, а в прошлом году взяла в Каннах приз за лучшую женскую роль в драме Прошлое/Le Passe.

В новом фильме своего дорогого супруга, Поиск/The Search, Бежо играет работника комиссии по правам человека во время военных действий в Чечне. Она встречает на улице голодного ребенка – девятилетнего мальчика, который упрямо не хочет, чтобы его спасали. Героиня Бежо, тем не менее, берет мальчика к себе и даже нежно добивается того, чтоб он снова начал говорить.

Родителей мальчика расстреливают русские солдаты в самом начале фильма – мы сначала видим съемку любительской камерой, с нарочито нецензурными комментариями российских вояк, издевательствами, легким унижением и короткими выстрелами, после чего наблюдаем эту же сцену, но уже глазами мальчика. После чего мальчик берет своего годовалого брата, убегает от русских, подкидывает малыша незнакомой семье, и сам пешком доходит до города, где живет на улице, пока его не находит героиня Бежо. Параллельно с историей отношений чеченского ребенка и отважной француженки развивается история обычного русского парня, которого задержали милиционеры с марихуаной “на кармане”, после чего его принудительно отправляют воевать – в ту же, разумеется, Чечню. Достаточно осторожно (если не сказать – ласково) Хазанавичус пытается показать все этапы уничтожения его силы воли – парня бьют, опять-таки, нарочито ругаясь матом (“пидор” – самое распространенное русское ругательство, с точки зрения режиссера), унижают, дают ему страшную работу (принимать трупы, которые вертолетом доставляют к ним в часть, и отправлять погибших россиян по домам), и в конце концов тоже посылают в зону военных действий.

В одном из интервью Хазанавичус признается, что не любит насилие на экране. Вот вы знаете – зря. Фильму не хватает убедительности на всех уровнях – будь то слезоточивые моменты в стиле “вот он, ребенок, так рано увидел смерть”, до аккуратных солдатских потасовок. Персонаж солдата, который за несколько недель из обычного пугливого гитариста с улицы превращается в убийцу, раскрыт, мягко говоря, небрежно. Девятилетний мальчик, на глазах которого расстреляли его родителей, плачет от силы пару раз, а, попадая в дом к французской женщине, прилипает к ее магнитофону и слушает франузские песни. Единственный, пожалуй, однозначный козырь Хазанавичуса – Беренис Бежо. Особенно запомнилась сцена, где они с мальчиком садятся за стол рисовать, она снисходительно говорит “ну что там обычно рисуют? Вот дом, вот, смотри, тетя, рядом с ней – дядя”, после чего мальчик молча берет фломастер, и закрашивает и дом, и тетю, и дядю. Сначала героиня Бежо недовольно его журит, а потом все понимает, и плачет.

Я плачу чуть позже – на показе документального Майдана белорусского режиссера Сергея Лозницы, который прошлой осенью приехал в Киев готовиться к съемкам картины о Бабьем Яре и, что называется, залип.

Майдан – очень, очень медленное и спокойное кино, снятое статичной камерой, которая за весь фильм меняет от силы десять локаций. Сначала Лозница подглядывает за зданием Киевской администрации, затем камера “простаивает” в Доме Профсоюзов и на паре неочевидных точек на самой площади. Революция в первой половине фильма выглядит слегка комично – на фоне призывов со сцены Майдана ходят скромного вида мужчины и женщины в пуховичках, молодые люди, обвязанные флагами Украины, не совсем трезвый мужчина с гитарой спрашивает у камеры, можно ли сыграть гимн, затем играет, поет, все проходящие мимо останавливаются и начинают подпевать. Видеть в этих революционерах героев, всерьез рискующих жизнью, а не клоунов, каннская публика начинает со второй половины фильма, если точнее – с начала “Грушевского”. Затем снова Грушевского. Затем Институтская. Со сцены просят доктора туда, доктора сюда. Чего скрывать – меня начинает трясти, и девушка из Румынии, сидящая рядом, быстро находит для меня салфетку. Без единой речи на камеру, без единого буквального кадра плачущей женщины или погибшего мужчины, Лозница, его гениальный оператор и гениальный монтажер выворачивают мою душу наизнанку. И я начинаю сильно хотеть домой. До конца фестиваля три дня.