Разговор с Никитой Каданом о “как будто”

ЛВ: Никита, я бы хотела поговорить с тобой про выставку, которая недавно закончила свою работу в ПАЦ. Художественная премия для будущего поколения художников. Ты являешься дважды участником этой выставки, но что она для тебя, как для зрителя, как для человека, который смотрит?  

НК: Выставка парадоксальна, в том смысле, что, будучи выставкой шорт листа некой премии, она выглядит как кураторский проект, как будто художники отбирались по принципу каких-то формальных и тематических подобий. Экспозиция организована как целостный рассказ и не выглядит следствием конкурсного по своему характеру отбора. Будто очень большое количество определенных типов искусства осталось вообще за кадром, а вещи, связанные с рядом вполне конкретных проблематик, оказались в фокусе. Было много художников, которые работают с  возвращением исторической памяти, выяснением отношений с modernity, с большими повествованиями 20 века. На уровне формальном - выглядело так, что почти вся выставка задействует бедную материальность, особенно та часть экспозиции, в которой была моя работа. Но ведь эта выставка целостным кураторским рассказом не являлась. Она претендовала, вероятно, на показ общего состояния молодого искусства сейчас – искусства очень разного. Но, надо сказать, результат с  его вольным или невольным отказом от плюралистического моногообразия в пользу определенной тенденции, мне довольно симпатичен. Не озвучены причины, почему получилось именно так, но выглядит все таким образом, что многих, вероятно, заставило подозревать наличие этих причин. Тем более в околохудожественной среде здесь сильна тяга к теориям заговора.

%gallery 2 7%

ЛВ: Я не увидела эту выставку как кураторский проект. Наверное потому, что я не чувствую там интенции того, о чем ты говоришь. Это твой "театр в голове". Меня не очень занимает результат – то, как сложилась экспозиция, меня больше как раз интересуют интенции. А интенция мне кажется распадающейся. То есть там нет взгляда, там есть желание – попасть в мировой тренд  и заодно “предоставить молодым художникам возможность проявить себя”. Тот срез, который получился, похож на случайность. 

НК: Дело в том, что свободной в своем выборе кураторской воли там в принципе не должно было быть, и если отбросить совсем уж конспирологические домыслы, то быть и не могло. Но видимость ее наличия есть, и это настойчивая видимость. Но чего, собственно, можно ждать от конкурсных выставок? Можно ли их рассматривать как полноценные выставки? Например, крайне странное занятие рассматривать ярмарку современного искусства как единую экспозицию. Но для многих ярмарка является не просто полноценной выставкой, но идеальной выставочной моделью – и многие “настоящие” выставки следуют этой модели: показ произведений как статусного товара и соответствующая ему нарезка экспозиционного пространства на изолированные “торговые места”, между которыми установлена четкая иерархия. На конкурсной выставке, наверное, адекватно рассматривать каждую работу в своем пространстве как отдельную экспозицию. Но на эту выставку множество зрителей смотрело как на единую и целостную, в которой была иллюзия объединяющего работы повествования. Там как будто была общая интонация рассказа, какая-то мелодика. Можно произносить одно за другим абсолютно не связанные предложения, как будто ты рассказываешь некую историю, в которой есть внутренние связи, развитие сюжета. Меня заинтесовала эта иллюзия.

ЛВ: Прямо иллюзия несознательного иллюзионизма.. На одной из дискуссий Бьйорн говорил: "да, это отдельные абсолютно работы". Это то, как ты описал конкурсную выставку. Не с этим ли связан выбор победителя? Выделение именно этой художницы в качестве обладательницы Гран при? Тут как будто было подчеркнуто, что видение этой выставки как кураторской – ошибочно.

НК: То, что тенденция не была подтверждена выбором, дало ей рассыпаться так же легко, как она и возникла. Вроде бы собрали из не связанных между собой предложений какой-то текст, а потом завершили его так, что стало понятно - никакого рассказа на самом деле не было. Смысл имело лишь каждое предложение само по себе и собственный рассказ, составленный зрителем. Я не верю в злую волю, которая  решила именно так. Здесь скорее ирония истории.

ЛВ: Ирония случая. Если выставка получилась случайно, то и победитель, такой, какой он есть, тоже в каком-то смысле случайный.

НК: От иллюзии кураторской выставки все вернулось в привычную форму выставки шорт-листа премии. Меня другое смутило - киевские, украинские реакции художественной среды на выбор жюри. Тут проявились вещи, о которых, казалось, научились молчать. Давняя консервативная фобия того, что “политкорректность убивает норму”, того, что “меньшинства стали новым большинством”. И вся эта латентно -, а то и открыто - ксенофобная субстанция выплеснулась вдруг наружу. Не то чтобы были сомнения, что ее не было внутри, она до поры до времени там тихо плескалась, но сейчас вот выплеснулась... И вот она разлита тут рядом… что с этим делать. Это мне совсем непонятно, что дальше с этим разлившимся делать?

ЛВ: Я думаю, это не единственная наша проблема. Люди, у которых это сейчас выплеснулось, мне кажется, их взгляд одинаково не умен во многих направлениях, не только в этом. Для меня это одно из проявлений отсутствия способности к рефлексии,  отсутствия желания даже смотреть, и наоборот - желание оставаться в неприкосновенности. Еще один интересный аспект “нормы” – требование благодарности от художников

НК: Желание от художников в ответ на институциональную поддержку благодарности, облеченной в форму отказа от критики, говорит о том, что эта поддержка является формой благотворительности, что это на самом деле бросание медяков нищим. Что могли и не бросить. Что в следующий раз найдут более покладистых. Что на самом деле институция ничего не должна художникам, что институция делает художнику подарок, поэтому ни о какой дискуссионной среде или партнерстве, об осмысленном и добровольном взаимодействии, речь не идет. 

ЛВ: Я думаю, что с меньшинствами и ксенофобией и требованием благодарности -  одна и та же история: “мы смотрели как эти гады нас притесняют, а теперь мы больше не хотим, и они должны нам быть благодарны, что мы не говорили им этого до сих пор, что у нас не выплескивалось раньше”. А они не благодарны и захватывают все больше пространства, значит пора вступать с ними в борьбу. 
 

%gallery 7 11%

НК: На фоне того, что мы получили ультраправую партию в парламенте и того, что крупнейший гуманитарный университет выкинул из своих стен прогрессивную самоорганизованную институцию, и того, что погромы выставок стали делом обычным… Эта реакция кажется еще одним дополнительным элементом такой картинки. Но чего эта картинка не терпит, так это включения в универсализированное пространство современной культуры, в общую дискуссию. Украинская версия общеевропейской консервативной ксенофобии в этой дискусси просто не интересна. Это жест отчаяния, рев или мычание на том месте, где могла была бы быть речь. Людям просто нечего сказать, но они хотят быть услышанными.

ЛВ: Но там нет крика, там нет задетости. На самом деле их ничего не задевает. Этот выплеск – все та же имитация. 

НК: Есть задетость распределением благ.

ЛВ:  …Распределением благ есть, конечно. Я имею в виду задетость другого порядка.

НК: Кто-то раздает блага и, вот, мол, обошли здешнюю сцену во включении в международную художественную жизнь. Причем инструментом включения  этим обойденным кажется то, что местные богатые начнут вдруг вкладывать в них деньги и выпихнут в этот международный процесс, запустят их в космос или на  арт-базель.  Если пинок будет достаточно сильным… Но чтобы включиться в дискуссию, чтобы просто быть интересными собеседниками? – этот вариант чаще всего рассматривается как невозможный. Идя путем отказа от дискуссии, самоизоляции, они закономерно оказываются в фашизоидном контексте.

ЛВ: Но в этот контекст они не хотят.

НК: В этот контекст как-то стыдно, и современное искусство туда не помещается. 

ЛВ: А мы с тобой не помещаемся в этот разговор…Скажи, а что для тебя и РЕПа участие в этой выставке, кроме того, что вы получили возможность показать свои работы?

НК: Самое важное для нас то, что мы можем произвести работу. Мы производим довольно тяжеловесные, сложные в изготовлении, материальные вещи. Кроме того, мы реагируем на окружающую ситуацию и она Пинчукартцентром не исчерпывается. Дело тут не только в том, что работа находится внутри ПАЦ, но и в том, внутри чего находится ПАЦ. Результатом каких процессов является он? 

Работа - это мысль, продолжившаяся в мир, получившая материальный носитель и в этом носителе уже живущая и думающая себя сообразно тем условиям в которых носитель появляется. Условия встречи человека с искусством в ПАЦ может и не самые благоприятные, но все равно работа зрителя над произведением там возможна и гораздо более возможна,  чем в ситуации большинства дурацких, ярмарочного толка, местных выставок. Эта институция сильна в первую очередь в области изготовления и сохранения материального носителя.

ЛВ: То есть помогать производить смыслы эта институция вряд ли способна?

НК: Да, но ее, как и всякую другую, можно использовать как  инструмент... Иногда под рукой только каменный топор.